Глава 5. Мечта в мире партократии

О чем она мечтала? Возвести ограду вокруг могил своего мужа и матери. Восстановить домик, где умер муж, и превратить его в музей. Для себя? Нет, для себя ничего. Только помогать людям, тем, кто хочет что-то узнать о Грине. Нина Николаевна, разумеется, понимала, что живет в стране, где всё, решительно всё определяется распоряжениями чиновников. Партийных, по преимуществу. Но, вернувшись из лагеря и одержав с помощью генерала Ильина первую победу, она решила, что и впредь сумеет разъяснить властьимущим ту простую истину, что память об Александре Грине — благодетельна и для них. Ведь Грин воспевал лучшие качества человека, те самые, о которых каждый день пишут советские газеты, и твердит радио. Грина теперь издают, Грина читают — что же может помешать осуществлению ее скромного проекта? Конечно, ремонт домика потребует каких-то средств, но, вероятно, и Союз писателей в Москве, и власти в Киеве, и тем более, местные крымские начальники выделят деньги на дело, которое никак нельзя считать ее частным предприятием. И поначалу казалось, что простой этот план встретит общее понимание и симпатию.

Будучи человеком открытым, Нина Николаевна не скрывала финансовую ситуацию, в которой начинала свою программу восстановления. В ее письме от 5 сентября 1956 года читаем: «Уезжая из Москвы, я не представляла, в каком ужасном состоянии домик и его окружение, и не представляла, сколько это может стоить: ведь когда-то он весь стоил 600 рублей. Сегодня смета на восстановление, то есть фактически на новую постройку его — 20.700 рублей... Эти двадцать тысяч я могла бы дать сама, но мне рассоветовали. У меня будет другая обязанность: привести в порядок дом, сделать кругом заборы, собрать имущество, которое находилось в домике. На это также нужно будет не меньше двадцати тысяч. В настоящее время у меня на руках восемьдесят. Из тридцати восьми я извела около восемнадцати на начало жизни с "азов", а около двадцати — помогла своим товарищам, которым тяжело живется. Это душевный долг. Итак, из восьмидесяти тысяч рублей я по восстановлении домика истрачу двадцать на порядок в нем и вокруг него. Шестьдесят же оставлю себе на восемь лет спокойной, скромной жизни. О дальнейшем я просто не должна думать».

В том году ей было 62 года. Она рассчитывала дожить до 70-ти, это казалось наибольшим отмеренным ей сроком. Таковы были ее планы. Ясные, четкие.

Пока Старокрымский райисполком обращался в Москву, в Союз писателей, с просьбой финансировать восстановительные работы, а Союз писателей пытался переложить заботу о домике на крымские власти, Нина Николаевна принялась разыскивать вещи, которые должны были составить экспозицию будущего музея. Собрать их было нелегко. После ее ареста следователь пытался присвоить личные вещи Гринов. Другие «добрые люди», жившие по соседству с домиком, также принялись растаскивать мебель и домашние вещи. Кое-что ей удалось все-таки найти. В письме к Новикову Нина Николаевна сообщает: «Я уже добыла чугунную собаку Александра Степановича, шкатулку для писем, четыре стула и самовар. Ищу кровать и ломберный столик: говорят, они в чьих-то руках».¹

Каждая из названных вещей и вещиц имела свою историю. Чугунная собака составляла часть письменного прибора Николая Сергеевича, отца Нины Николаевны. Когда она вышла замуж за Грина, Ольга Алексеевна, ее мать, хотела подарить зятю весь прибор, но Александр Степанович взял только чугунного пойнтера, о котором сказал жене: «Ты замечаешь, что пес похож на меня? То же угрюмое и достойное выражение». С тех пор домашним прозвищем Грина стало «Соб», «Собик». Письма к Нине Николаевне он часто подписывал «Твой Пес». Шкатулка для писем была куплена Грином в подарок Нине Николаевне в ленинградском «брик-а-браке», как тогда назывались комиссионные магазины. Самовар ставили еще в Гдове, в саду Мироновых — старый медный самовар, сияющий, прекрасно сохранившийся. Стулья с высокими спинками — венские, как их называли, — были куплены у вдовы художника Айвазовского вместе с легким ломберным столиком, за которым были написаны «Золотая цепь» и «Бегущая по волнам», «Фанданго» и «Дорога никуда».

В поисках дорогих реликвий приходилось Нине Николаевне навещать не только частные дома и квартиры. В одном из ее писем находим такие строки: «Ходила в МГБ узнавать, не сохранились ли вещи (белье и постельные принадлежности) Александра Степановича, взятые при моем аресте, — я тогда просила их сохранить. И книги. Увы, ничего. Так прямо и сказали: "разошлись по рукам"».

Правда, время от времени кто-то из жителей Старого Крыма приносил ей книги мужа, одну даже с его надписью. Но в целом домик после ее ареста был попросту разграблен... Все дни проходили в заботах. Чтобы поставить ограду на кладбище, надо было отдельно достать камень, песок, цемент, заказать мраморную доску. Нина Николаевна ездила на какие-то заводы с просьбой продать ей металл для решетки. Ее вовремя остановили: по советским законам сделка была явно незаконной, хотя заводские дельцы, очевидно, не отказались бы погреть на этом руки. Кроме материалов надо было еще найти рабочих и проследить, чтобы они не только начали постройку ограды, но когда-нибудь завершили ее. Сил пока хватало, хотя возраст давал о себе знать. В одном из писем первого года, проведенного ею на свободе, читаем: «Этим-то старость и плоховата — не хватает дня. Ну, да ничего, старость я люблю и считаю, что это такой же полноценный и интересный возраст, как молодость и зрелость. Только отношение к жизни и интересы другие. А жизнь-то кажется драгоценнее, чем в те возрасты, ибо видишь закат ее».

Ограду поставили только к 1 декабря 1956 года. Нина Николаевна была счастлива: «Могила стала неузнаваемой. Теперь мне не стыдно приходить к ней с людьми, а то было чувство вины перед всеми. Приходит же и приезжает множество людей, иногда целыми машинами. Недавно так приехали все работники Алупкинского музея. В октябре приезжала по дороге из Краснодара в Москву геолого-географическая экспедиция Академии наук. Сообщили мне, что, работая в 1946 году на Южно-Курильских островах, они один из мысов назвали именем Александра Грина. Название уже занесено на карту, обещали прислать координаты. Верно, как хорошо?! Я несколько дней ходила в каком-то одурении от радости».

Впрочем, даже ей, по природе своей склонной находить кругом положительные впечатления, в те годы чаще приходилось испытывать чувства противоположного свойства. Незадолго перед Новым годом чиновник, заменивший в Союзе писателей Ильина, некто Воронков, прислал письмо, суть которого сводилась к тому, что восстанавливать Домик Грина Союз писателей не станет, нет денег. Пусть этим займется горсовет Старого Крыма. А вот могилой Грина они серьезно занялись и привели ее в порядок... «Правление Литфонда, — писал Воронков, — приняло меры к реставрации надгробья и устройства ограды на могиле Грина. По имеющимся сведениям эта работа выполнена». Нина Николаевна была поражена: всё то, что она сама сделала, выхлопотала, выбила, всё, за что заплатила собственные деньги. Литфонд объявил своей заслугой! И ее же ставят об этом в известность официальным письмом.

Волнение обернулось приступом стенокардии. Она пишет в Москву: «На днях было несколько приступов грудной жабы. Лежала три дня, не шевелясь. С домиком ничего не добилась. Снова написала отчаянное письмо Воронкову. Пишу, что боюсь умереть раньше, чем он будет восстановлен».

Не ограничившись письмом, она помчалась в Москву. В конце концов, Союз писателей деньги на восстановление домика дал. Но тут вступили в бой силы куда более мощные. Домик Александра Грина стоял на участке, принадлежавшем секретарю райкома партии товарищу Иванову. Куры товарища Иванова сидели на насесте в одной из комнат домика. Этого обстоятельства было вполне достаточно, чтобы другой товарищ, занимающий должность председателя горсовета, Дацко, принялся всеми имеющимися в его распоряжении средствами противодействовать созданию музея Грина. Нет, он ничего не запретил и ни в чем Нине Николаевне не отказал. Он только требовал всё новых и новых документов из Москвы от Союза писателей. Те бумаги, которые ему присылали, товарищ Дацко отвергал как недостаточные. Когда в результате многомесячной переписки все бумаги оказались в порядке, Дацко придумал еще один «ход». Он отказался выделить хоть какой-нибудь участок вокруг домика. Ведь участок этот надо было отрезать от территории, принадлежащей товарищу Иванову!

Нина Николаевна пыталась возражать. Она обратила внимание товарища Дацко на то, что вокруг дома Иванова раскинулась огромная территория с садом, а для домика нужно всего-то 500—600 квадратных метров, чтобы музей был окружен небольшим цветником, как в ту пору, когда там жил Александр Степанович. «Никаких садов! — заорал товарищ Дацко. — Никаких цветников! Будет так, как я сказал: тропинка от дверей до калитки!»

Нина Николаевна от этой узкой щели шириной в метр отказалась. Уходя из кабинета, она лишь заметила, что «когда-нибудь товарищу Дацко будет стыдно за весь этот разговор». Толстяк Дацко, обычно малоподвижный и надутый, на этот раз грозно вскипел: «А что это вы собственно выступаете здесь? При немцах работали? Работали! А еще чего-то требует». Еще минута, и товарищ Дацко произнес бы то, что так любят говорить в подобных случаях советские чиновники его ранга: «Сидела? Смотри, еще раз посадим...» До этого не дошло.

Но Нина Николаевна вышла из кабинета с ощущением, что она изгой, ей напомнили о ее неравноправии. Она не реабилитирована, и оттого чиновники типа Дацко и Иванова чувствуют себя вправе швырять ей в лицо любые оскорбления. Не реабилитирована по суду, значит, по-прежнему, коллаборационистка, сотрудница немцев...

Между тем, в число защитников будущего музея Грина включалось всё больше и больше известных людей. Решительное письмо в Союз писателей направил член СП, ленинградский профессор, знаток русской литературы, Виктор Андроникович Мануйлов. Присоединился к нему поэт, ленинградец Александр Прокофьев. Оба настаивали на том, чтобы Союз писателей проявил больше активности в борьбе за домик.

Журналист Станюкович вместе с писателем Паустовским написали для «Комсомольской правды» фельетон «Алые паруса и белые леггорны».² Авторы фельетона непосредственно обращались к председателю горсовета Старого Крыма:

«Дорогой товарищ Дацко! При всём уважении к вашей ответственной должности мы никак не можем понять, почему, когда речь заходит об увековечении памяти известного писателя, вы предпочитаете говорить языком гоголевского городничего? В чем дело? Может быть, вас смущает то обстоятельство, что теперь весь участок А.С. Грина принадлежит первому секретарю райкома партии товарищу Иванову? Ну, так он может потесниться. Не подумайте, товарищ Дацко, что мы хотим вас поссорить с товарищем Ивановым и подружить с Грином. Все, кто читает и любит Грина, хотят одного — увидеть мемориальный домик в цветущем, как бывало, саду. Только этого безуспешно просит у вас шестидесятитрехлетняя вдова писателя — Нина Николаевна Грин, больная женщина, не имеющая пристанища и снимающая у людей комнату через улицу, чтобы хоть видеть этот домик, в котором сегодня курятник, но когда-нибудь обязательно будет музей».

Писался фельетон в начале 1958 года. На Руси проходила очередная оттепель. Проходила с переменным (как всегда) успехом. Редколлегия «Комсомольской правды» сначала фельетон заказала, но потом, после некоторых раздумий, печатать отказалась. Авторам объяснили: «Факт, конечно, вопиющий, но печатать такое неудобно. Согласитесь всё же с тем, что товарищ Иванов, первый секретарь райкома партии, первым получил участок, на котором живет. Неудобно его беспокоить...»

Узнав о разговоре в редакции, Нина Николаевна писала в одном из своих писем: «Как нищая, я, смешно сказать, выпрашиваю для Александра Степановича то, что должно было быть мне дано без просьб. Невесело... Умереть? Это легче и проще всего. Но тогда на десятки лет забудут о Грине...»

Две недели спустя машина скорой помощи увезла ее в больницу. Врачи диагностировали заболевание, потребовавшее серьезной операции...

Примечания

1. ...и ломберный столик: говорят они в чьих-то руках». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 4. Ед. хр. 52.

2. ...леггорны». — Самая высокопродуктивная порода домашних кур средиземноморского происхождения и яичного направления.