Глава 14. Апрель 1932-го. Разговор со священником. Болезнь прогрессирует. «Чайный человек, Сашенька». Волокита с пенсией: «Хоть бы врали умнее». Нужда стала пыткой. Ликвидация РАППа. Письмо Вере Павловне. Пасхальный стол

«В марте, — вспоминает Нина Николаевна, — Александр Степанович стал иногда говорить, что чувствует себя тяжело больным. Уже не было в нем прежней бодрости, он не хотел садиться в кресло, выходить в другую комнату. Много спал. Но в марте не было у меня никакого предчувствия наступающего несчастья.

Первого апреля приехал из Феодосии Наний, внимательно осмотрел Александра Степановича и не нашел ничего опасного. Уехал, приподняв настроение.

— Как я похудел, — сказал Александр Степанович, глядя на свое тело.

— Ничего, — утешил его доктор, — были бы кости.

Александр Степанович оживлялся с приездом Нания, много с ним разговаривал, забывая о болезни. Я даже как-то упрекнула его:

— Ты не смейся, когда доктор приезжает, а подробно расскажи ему о себе, а то ему может показаться, что тебе лучше, чем на самом деле.

В начале апреля к нам пришел священник — о. Павел Троицкий. Александр Степанович захотел его видеть. Часа полтора они оживленно разговаривали. Александра Степановича смешило желание отца Павла дознаться до самых глубин слова "лояльный". Когда я провожала гостя за калитку, он сказал мне:

— Знаете, Нина Николаевна, не нравится мне Александр Степанович.

Я удивилась мрачной серьезности его слов. Отец Павел сказал, что ему не понравилась глубина выражения лица Александра Степановича.

— Внешнее оживление ничего не значит, — сказал он. — Что-то в нем есть остановившееся.

У меня больно сжалось сердце от этих слов. Стала вглядываться. И увидела, что очень редко, но бывает у Александра Степановича выражение глаз, которое иначе не назовешь, как уход из самого себя, какая-то темнота, пустота. Глаза при этом становились черными, большими, матовыми. Уже не было в Александре Степановиче той милой мудрости и того добродушия, в которых он находился осенью и зимой. Большую часть дня он лежал безмолвно, читал лишь газеты, почти не говоря о "Недотроге".

Теперь он часто отказывался от пищи. По несколько раз в день приходилось приносить и уносить завтраки и обеды. Но иногда ему вдруг чего-то хотелось. Начиналась беготня по Старому Крыму. Доставать мясо удавалось редко и с трудом. Постоянной была забота о чае.

В болезни Александра Степановича, как никогда, я узнала простоту человеческих отношений. Мне занимали деньги, давали продукты, оказывали услуги совершенно незнакомые люди, знавшие, что у меня долго и тяжело болен муж. В особенности трогательно было с чаем. В тот год в Крыму невероятно трудно было его доставать, а в Старом Крыму — особенно. У нас этот вопрос был таким же острым, как денежный. Меня останавливали на улице, приходили в дом, принося немного чаю.

— Вы уж извините, что так мало, — чаще всего говорили они, — мы получили посылку, знаем, что вы чай ищете, что ваш больной его любит.

Александр Степанович, слыша чужие голоса, спрашивал, кто там.

— Чайный человек, Сашенька.

Он лукаво поблескивал глазами:

— Жив собака-курилка.

Когда потеплело, Александра Степановича стали выносить на воздух — сперва крепкая старуха Степанида Герасимовна, жившая по соседству, а потом — сами предложили — соседи с другой стороны, здоровые ребята, Николай и Василий».¹

Из Союза пришло письмо, объясняющее, что справки, посланной им, недостаточно. Как предсказывал Александр Степанович, — мытарили, тянули. Необходим, — писала Григорович, — подробный медицинский акт. Это нужно было для назначения санаторного курса.

— Для пенсии это не нужно, но пенсия из-за этого задерживается, — мрачно заметил Александр Степанович. — Хоть бы врали умнее.

Под его диктовку Нина написала в Союз:

«Тов. Григорович! Я получил Ваше письмо о предполагаемом помещении меня в санаторий. От лежания в санатории я отказался зимой, отказываюсь и теперь — по следующим причинам: мне нужен совершенный покой, который я могу иметь только дома, и такой пристальный, внимательный уход, каким пользоваться можно только у себя дома. Это у меня есть. Нет только надлежащего и регулярного питания, какое предоставляет санаторный пансион. Что касается климатических условий, то они в Красном Крыму везде одинаковы.

Поэтому я и писал Вам, что нуждаюсь лишь в выдаче санаторного порциона на дом. Один врач, организатор местного санатория, сказал мне, что для этого нужно только ходатайство Союза в местный куртрест, в ведении которого находится этот санаторий. Если для возбуждения такого ходатайства Литфонду мало справки здравотдела, я подожду комиссии. Два местных врача завалены этой весной работой из-за повышенной заболеваемости населения, а потому мне надо ждать случая.

Но особливо и главнейше я мучаюсь желанием узнать, что происходит с пенсией. Об этом будьте добры — известите поскорее; нужда стала пыткой. С уважением А.С. Грин. 11 апреля 1932 г.»²

В начале апреля в Старом Крыму был открыт туберкулезный санаторий. Главврачом его был назначен Яковлев; он же пригласил Петра Ивановича, с которым не раз встречался у Гринов, стать консультантом санатория. Теперь Наний приезжал раз в шесть дней, неизменно заходил к Александру Степановичу и осматривал его. От оплаты за такие визиты — по дороге — он отказывался.

— Разрешите мне бывать у вас просто в качестве гостя, — сказал он Гринам.

Вера Павловна — Нине Николаевне 8 апреля 1932 года: «Очень рада, что деньги, действительно, получены. <...> Много раз думала, милая Нина Николаевна, что не вовремя вы поселились в Крыму. У нас тут говорят о Крыме, как о месте исключительно голодном. А вы с вашей (впрочем, это теперь общее явление) нуждой именно в Крыму-то и живете. Дай Бог, чтобы Саша встал на ноги; и надо вам куда-нибудь переселиться на подножный корм. Просто в видах самосохранения. <...> Вы так философски относитесь к одиночеству вдвоем, что и в уездном городке не будете скучать. Я ведь знаю, как мало стоят теперь деньги, так что даже большая пенсия не устроит вас в Крыму».³

Большую часть письма Вера Павловна посвятила вопросам — каковы цены на рынке, что можно достать в Питере из продуктов — отвечая на письмо Нины. Она согласилась взять деньги у Бориса и прислать Гринам еще несколько посылок.

— Добрый человек Вера, — невесело сказал Александр Степанович, когда Нина прочла ему письмо, — но ведь упрекает. За что? За то, что мы выбрали Феодосию? А помнишь, какая была дешевизна, когда мы приехали, какое изобилие. С Питером никакого сравнения. А Старый Крым? Воронежская губерния! Кто поручится, что там через несколько месяцев не начнется голод? Украина была житницей страны, а теперь потекла сюда, в Крым. Был бы я здоров, поехали бы на Север, в пинежские леса — там, вероятно, прожить еще можно.

Врачебная комиссия для обследования Александра Степановича так и не собралась — третьим ее членом был доктор Арэ, гинеколог, который отказался ставить подпись после Яковлева — слишком молод, чтобы подписывать перед ним. Нина расплакалась, но Арэ был непреклонен. Пришлось посылать акт за двумя подписями. Яковлев написал обстоятельное объяснение для Союза, где настаивал на необходимости санаторного питания.

Всё это Нина немедленно отослала, но Союз так и не добился — и не пытался добиваться — усиленного питания для больного Грина. Как Грины надеялись на эту помощь, как ждали, сколько сил истратила Нина на то, чтобы ее получить, сколько часов провел Александр Степанович без Нины — и все впустую.

Грин теперь почти не читал газет; он лишь просматривал заголовки и просил Нину прочитать ему что-либо заинтересовавшее. Часто он останавливал ее на полуслове:

— Оставь, неинтересно.

Раз в две недели Нина ходила в местную библиотеку и приносила пачку свежих журналов. Это была легкая ноша — уменьшились формат и объем изданий.

Увидев знакомое имя, Александр Степанович звал Нину. Обычно чтение не радовало: то Виктор Шкловский в рапповском «На литпосту» уличает в кризисе творческий метод Эйзенштейна, Бабеля, Мандельштама и Олеши; то перековавшийся Сергеев-Ценский в романе «Искать, всегда искать» продемонстрирует творческий поворот в приятии действительности; то Николай Тихонов на дискуссионном собрании ВССП выступает с категорическим заявлением: «Произведений без политики сейчас быть не может!»

Громче всех в литературном хоре раздавался, как и все последние годы, голос Российской ассоциации пролетарских писателей.

Печатались материалы пятого пленума РАППа. В ведущем докладе Авербах остановился на нашумевшем в то время стихотворении Пастернака «Другу»:

И разве я не мерюсь пятилеткой,
Не падаю, не подымаюсь с ней?
Но как мне быть с моей грудною клеткой,
И с тем, что всякой косности косней?

Напрасно в дни великого совета,
Где высшей страсти отданы места,
Оставлена вакансия поэта:
Она опасна, если не пуста.

«Всё это изложено художественно, — сказал вождь РАППа: "высокие страсти", "большие советы" и всякая такая мура, но основная мысль та, что поэту у нас нет обстановки для работы».

О том, что это был последний пленум РАППа не подозревало даже правление Объединения советских писателей (ОСП). Глава советской литературы Горький всего за месяц до событий писал: «В Союзе Советов литературное движение имеет массовый характер. <...> Эстеты скажут: "Лучше мало, но хорошо, чем много и плохо". Но эстеты не только равнодушны к проявлению массовой воли в области искусства, эта воля враждебна им...»

Горький и рапповцы долгое время были врагами; лишь сейчас, когда автор «Клима Самгина» принял организованное РАППом движение литударников, всячески поддержал его и усилил, пролетарские писатели стали к Горькому относиться иначе, чем прежде.

Российская ассоциация пролетарских писателей, казалось, была сильна, как никогда. Недавно вступивший в ее ряды поэт Владимир Луговской в «Правде» за 21 апреля обстоятельно и торжественно рассказывал, каким путем он пришел к этому решению. А двадцать третьего апреля было принято решение о роспуске РАППа.

Просматривая «Правду» за 28-е, Александр Степанович сказал: «Слушай, здесь какое-то постановление, касающееся литературы — "О перестройке литературно-художественных организаций"».⁴

Пробежав глазами текст документа, Нина сказала:

— РАПП ликвидируют!

— Тебе что-то показалось! — Грин приподнялся.

Нина медленно, с остановками прочитала постановление об упразднении всех организаций РАППа.

— Не провокация ли это? Помнишь, у Жуковского — «Как мыши кота хоронили»? Прочитай, если не трудно, еще раз.

Нина прочла.

— Неужели нам станет легче? — сказал Грин. — И откуда он, этот свежий ветер?

Критик Абрам Дерман 27 апреля писал своему другу Горнфельду: «У нас здесь сенсация — закрытие РАППа — смысл сего ребуса сейчас всех занимает и все гадают на кофейной гуще. Верхушка РАППа делает вид, что это с нею согласовано, но я уверен, что и ей это свалилось, как снег на голову».

Ни у кого не было ранее сомнений в том, что РАПП — любимое детище партии, лелеемое и опекаемое самим Сталиным. Рапповцы отвечали Великому и Гениальному горячей преданностью, цитировали его, ссылаясь на него, все документы, им подписанные, считая прямым руководством к действию. Где же, в чем они прогневили вождя?

Впоследствии часть деятелей РАППа окажется за воротами ГУЛАГа. В статьях, посвященных пятой годовщине роспуска Ассоциации, упоминаются их имена: «Сейчас, когда разоблачаются подлости и гнусности вредительской, шпионской, диверсионной работы японо-немецко-троцкистских агентов, становится особенно ясным всё значение решения ЦК, своевременно ликвидировавшего РАПП. В то время, как троцкист, пресловутый Авербах с Лелевичем и Макарьевым, с Селивановским и Мазниным, опираясь на путаников и литературно-"переметные сумы", проделывали литературно-троцкистские махинации, другой троцкист — Воронский и иже с ним — целая шайка троцкистких молодчиков — вели среди писателей разлагающую работу».⁵

«Мы еще встретимся с вами!» — зловеще пообещал Авербах попутчикам на одном из пленумов РАППа. Он оказался прав.

Вера Павловна Калицкая — Нине Николаевне 25 апреля: «Христос Воскресе! Поздравляю Вас, дорогая Нина Николаевна, Александра Степановича и Ольгу Алексеевну с Праздником. <...> Передайте при случае А.С., милая Нина Николаевна, что мне очень жаль, что ему однажды написала глупое и злое письмо в досаде на одну из его книг. Мне очень неприятно про это вспоминать. Ведь, в сущности, я ничего не думала всерьез того, о чем тогда писала. Всё хорошо. Если, как я тогда упрекала А.С., он мне не сказал прямо, что лучше нам разойтись, то понятно, что это было из деликатности, просто духу не хватило сказать, что, мол, ты мне больше не нужна. Вот и все.

А в том, что я была "не его тип" — разве можно обвинять? Мы оба были молоды, когда сходились, а кто знает себя в молодости? Я же видела от А.С. много нежности, что и осталось теперь в воспоминании, когда всё плохое отошло так далеко, что забылось. Много у него было поэтизации наших отношений, что я с благодарностью вспоминаю, а также, что худо обо мне он не говорил. А потому было очень плохо, что я написала ему свое грубое письмо, и я в этом очень раскаиваюсь. Пожалуйста, передайте ему это, милая Нина Николаевна. Простите, что пишу это через Вас (но я ведь знаю, что у Вас с ним всё общее)».⁶

Нина Николаевна — Вере Павловне: «Как хорошо, что Вы написали "Христос Воскресе!". Я и не помню — когда получала такое обращение, а от него и чисто, и нежно внутри. Крепко целую Вас и от всего сердца желаю тихого праздника Вашей душе. <...> Я что-то всё худею, и сил очень мало становится. Правда, приходится много ходить, а центр города, аптека, почта очень далеко от нас и в горку.

Но я во всяком случае еще ходячая, и ноги еще носят, а Саша меня очень беспокоит. Температура его сбавилась, <...> но зато он так безумно ослабел, что даже не может сидеть, а еще два месяца тому назад он сидел; сердце сильно упало, лицо отекает, аппетит дурной, желудок очень мучает — как что поест, сразу начинаются мучения, и ни диета, ничто не облегчает их. Легче всего, как ни странно, переваривает мясо, а его здесь невероятно трудно достать. <...> Да и вообще с продуктами очень плохо, целые дни я только и думаю о том — чем покормить Сашу и где что достать. Пайка никакого, хлеб тоже сокращают, сахар два месяца не давали. И самое плохое, что нигде ничего, даже за деньги, нет. И Вас, я знаю, бесполезно просить что-либо прислать из Ленинграда, так как мне сказали на почте, что продуктовые посылки запрещены, а если в посылке будут по подозрению обнаружены продукты, то их конфискуют. Очень жду санаторного пайка. Тогда Саша будет иметь белый хлеб, мясо и рыбу — а это главные его желания, он ведь молочное не любит...

Ну, я по обыкновению, о своих заботах. А у Вас, Вера Павловна, кажется, опять туго на душе? Когда А.С. давно получил Ваше письмо, он не понял сначала — почему Вы его написали, а когда я ему сказала, уверял меня, что не было у него в жизни с Вами таких мыслей и никогда он не прикрывал своих чувств деликатной ложью. Он уверял, что у него не было желания расходиться с Вами, но было взаимное непонимание идеалов жизни друг друга, что по молодости лет проходило остро. Его идеал был всегда — он старший, один в мире, с женой у костра, в непогоду прикрывает ее от дождя, а у Вас, по его мнению, идеалом было тогда — благо людей, но не личное. Он был бродяга по натуре с неровным, недисциплинированным, пылким характером и жадностью к жизни. Вы — петербургская интеллигентная девушка с определенными привычками, взглядами, традициями, добрым сердцем и представлениями о жизни, но незнанием ее. Оба почти однолетки, а потому не ужились. Это уже по-моему.

Ничего, Вера Павловна, что я расписалась так, но мы часто с А.С. одно время говорили об этом. И он говорил, жалея Вас, что Вам пришлось тяжелее его, так как отдыха и тихого женского счастья Ваше сердце так и не узнало. <...> А весны у нас до сих пор нет, и это мучительно; недавно был такой сильный дождь (шел двое суток без перерыва), что все дома протекли и стоят, как израненные — обвалилась штукатурка».⁷

Из воспоминаний Нины Николаевны: «Приближалась Пасха, в гот год приходившаяся на первое мая. Очень мне хотелось, чтобы у Александра Степановича был хотя бы маленький, но пасхальный стол. Так любил он этот праздник и всегда ждал его с нежностью. А тут как раз было безденежье. Мама тайно от Александра Степановича была командирована мною в Феодосию и на какую-то небольшую золотинку выменяла в Торгсине белой муки и прочего для Пасхи.

Всё мы приготовили и накрыли на столике около Александра Степановича. Все было маленькое, но была даже обжаренная в виде крошечного окорока телятина с белой бахромой. Александр Степанович был весел и бодр. На его беспокойство, что всё сделали для него, а где же для себя, я его успокоила, что и для себя мы тоже сделали, но бесформенно. С вечера Александр Степанович задремал. Я его предупредила, что пойду к Великой Заутрене в двенадцать ночи. Он просил, чтобы, придя, я разбудила его похристосоваться и разговеться.

Я верующая. Плохая исполнительница обрядов. И рядом с глубокой, искренней верой в Бога, верой от ума и сердца, во мне живет иная, детская вера в приметы. Существует такое поверье, что, если в Великую Утреню в момент первого пения "Христос Воскресе", перед дверьми церкви со всей силой сердечного желания что-либо задумать, то это исполнится. Я пошла просить выздоровления Александра Степановича.

Тихой, теплой, торжественной ночью возвращалась я из далекой церкви домой. На сердце было умиленно и важно. Шла и представляла себе Александра Степановича спящего, как я его разбужу, как расскажу о моей просьбе Богу, как он будет думать о ней и станет ему хорошо.

Но Александр Степанович не спал. Он незадолго перед тем проснулся и велел маме поставить самовар — "чтобы нашего молитвенника горяченьким встретить". Был очень разговорчив. Захотел разговеться. Было немного вина. Он так хорошо всего поел, как в далекие времена нормального здоровья. Ел и всё хвалил. А сердце мое трепетало от радости — неужели легче?

Часа в три ночи легли спать. Александр Степанович вел себя весь вечер, как совершенно здоровый человек. Так было мне радостно и нежно на сердце. Наутро встал таким же бодрым и добрым. Ничего у него не болело.

Однако спокойным и блаженным был только первый день Пасхи».⁸

Примечания

1. ...и Василий». — РГАЛИ. Ф. 127.

2. С уважением А.С. Грин. 11 апреля 1932 г.» — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 68.

3. ...не устроит вас в Крыму». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 106.

4. «О перестройке литературно-художественных организаций». — Имеется в виду Постановление ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 г. (Примеч. автора).

5. ...разлагающую работу». — Газ. «Ленинградская правда», 1937, 23 апреля. (Примеч. автора).

6. ...у Вас с ним всё общее)». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 106.

7. ...обвалилась штукатурка». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 4. Ед. хр. 46.

8. ...первый день Пасхи». — РГАЛИ.